Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин

лица, сменившись загаром. И очерк о поездке по Чусовой получился отменным (с моими фотоиллюстрациями!).

Чусовая сдружила нас.

Зуев еще раз приезжал на Урал. Его интересовала Кунгурская трудовая коммуна — в те времена такое же известное перевоспитательное учреждение, как знаменитая Болшевская коммуна или Горьковская, руководимая энтузиастом Макаренко; и наша дружба продолжалась в Кунгуре, на моей родине. Насколько мне помнится, Зуева пригласили туда руководители трудкоммуны. Он должен был писать ее историю или что-то вроде того. Я тоже вскоре приехал туда, чтобы произвести необходимую фотосъемку.

Он обитал под куполом бывшего монастырского собора, превращенного в общежитие. Внизу коммунарская братия — бывшие воры, карманники, поездушники, специалисты по отмыканию чужих квартир; кверху вела крутая винтовая лестница, и на третьем ярусе, где когда-то висели колокола, квартировали мы с Зуевым.

Пока заберешься на эту верхотуру, и язык высунешь… Зуев шутил, что за время жизни под соборным куполом сдал нормы на значок альпиниста. С легкой руки моего друга наше гнездышко стало зваться «Высокогорным лагерем».

Круглые сутки там свистел ветер и скреблись мыши; снаружи доносились надоедливые крики галок. Стояла зима. Днем мы нажаривали электрическую печку, а под утро было страшно высунуть нос из-под одеяла: лютая стужа. В нашем распоряжении были две железные скрипучие койки, колченогий стол, две табуретки, тумбочка. Здесь Зуев «творил»; до полдня он обычно отсыпался, потом приводил в порядок свои записи и — пропадал до позднего вечера среди воспитанников коммуны, а иногда где-то в городе. Со мною был дог Джери; он исправлял обязанности «охраны». Там мы и жили втроем — Зуев, я и Джери.

Не берусь объяснить, почему я брал его везде с собой; мне это нравилось, конечно; и просто я не мог без него, он был моим спутником. (Все началось с Джери, книга «Мои друзья» и остальное!) И, конечно, меньше всего я склонен был рассматривать его как «личную охрану». У коммунаров он неизменно вызывал самое благожелательное отношение. Лишний раз подтверждалось, что человек в массе любит животных. Мне даже кажется, дог оказывал на них облагораживающее влияние: всегда степенный, воспитанный, зря не залает, нос свой куда не надо не сует и в то же время в любую минуту готов поиграть, приветственно помахать хвостом. С Зуевым у дога установились самые дружеские отношения. Михаил Ефимович мог подолгу играть с Джери.

Способность к общению с четвероногими у Зуева проявилась еще на Чусовой, куда я брал эрдельку Снукки. Увидит кошку — обязательно возьмет на руки, погладит. Теперь я с каждым днем убеждался, что это были отнюдь не случайные проявления.

В Кунгуре открылась еще одна черта характера Зуева — добросердечие, участливое отношение к людям. Он искренне желал добра всем этим воришкам, взломщикам, испорченным девчонкам, потерявшим себя и теперь под руководством своих опытных наставников-чекистов стремившихся вернуться на честную дорогу; и своими творениями, рассказами, очерками, мне кажется, сознательно преодолевал ту же цель — помочь сбившимся с пути.

Наслушавшись, наобщавшись со всей этой разношерстной и одновременно в чем-то очень схожей публикой, Зуев после с восторгом пересказывал услышанное. Если сосед спит — не пожалеет, разбудит среди ночи: надо выговориться. «Уж очень интересно!» Помнится, меня увлекала главным образом фабула похождений наших поставщиков сюжетов; а у некоторых похождения были поистине головоломные. Когда я однажды сказал об этом Зуеву, он возразил:

— Это, конечно, интересно. Но еще интереснее то, что лежит за этим. Ведь творит все это человек. Почему? как? что его толкает на это? Психология? Раскроете ее — будет ясен и путь к возврату, к трудовой жизни… Не воровскую же романтику нам прославлять!

Первое время, признаться, меня несколько смущала близость такой компании, уж слишком все было непривычно, с ума не шли всякие воровские истории, кражи, нарушения установленного порядка. Зуев только усмехался, когда я заговаривал об этом. Он уже привык, освоился; вскоре также привык и я.

Должен заметить, порядки в коммуне были строгие, и я не помню, чтобы у кого-нибудь потерялось что-либо. И хотя наше обиталище замыкалось скрипучей массивной железной дверью, дверь не имела замка, а Джери обычно уходил со мной.

С тех дней и в течение долгого времени, проезжая Кунгур, издали увидишь на взгорье красное — уже без «маковок» и крестов — внушительное здание собора, глядишь на него и каждый раз вспоминаешь нашу тамошнюю жизнь с Зуевым…

Я еще не рассказал об одной забавной детали. Освещение в нашем «высотном особняке» было скудным — одна лампочка, горевшая желтым светом (электроэнергии тогда было не лишку, накал плохой), и та, случалось, в самое неподходящее время перегорала, где-то происходило замыкание («электрифицировали» колокольню не монтеры-специалисты, а все те же бывшие любители лазать по чужим карманам), и, таким образом, ночью «автоматически» отключалась. Зуев сидит, пишет — вдруг мигнуло и темнота, хоть глаз выколи; а у него самое рабочее настроение, разгулялась фантазия, как говорится, лови момент. Свет, скорей свет, подай да выложь! Приходилось полуодетым спускаться вниз, искать кого-нибудь из дежурных или будить спящих и просить помочь найти повреждение. Джери, конечно, тут же со мной, тычется носом, тоже «будит». Потом мы научились исправлять сами.

Снова загорелась 25-свечовая лампочка (тогда измерялось свечами, а не ваттами), а потом еще долго сидишь и слушаешь излияния Зуева по поводу написанного или задуманного; и уже забыл про сон. Зябко на колокольне, железная печурка нагрелась, да тут же и остыла; но, право, все это лишь усиливало атмосферу дружественности и творческого взаимопонимания. И еще сильнее говорило то чувство романтизма, которое так влечет юность…

Сколько занятных историй вывез оттуда Михаил Ефимович! Спустя годы продолжали появляться в журналах его рассказы на темы, почерпнутые в период пребывания в Кунгуре. Все они были тоже явно следопытскими, но теперь это уже было проникновение в область человеческой души, в область перестройки чувств, стремлений тех людей, перековкой которых занималась коммуна.

Читатели журнала «Вокруг света», выходившего в ту пору, вероятно, помнят головокружительные похождения «дяди Кости», знаменитого «медвежатника», взломщика сейфов, ставшего под конец жизни замечательным воспитателем молодежи. Талантливый актер-самоучка (кстати, Зуев в юности тоже был актером), «дядя Костя» выступал в художественной самодеятельности, руководил кружками, воздействуя на юных правонарушителей не только личным авторитетом, но и средствами эстетики. Благодаря ему многие стали честными людьми. Эти персонажи были списаны Зуевым-Ордынцем с натуры.

В альбоме, в который я раньше собирал автографы и высказывания своих друзей и близких знакомых, Михаил Ефимович — в пору нашего проживания в «Высокогорном лагере» — оставил запись, которая, как мне кажется, лучше всего выражает взгляды и характер Зуева — приверженца приключенческого жанра — и Зуева-человека.

«Хромой академик, следопыт, шпион и